Теплая птица - Страница 30


К оглавлению

30

— А это тогда для кого? — я кивнул на коробки.

— А это, наверное, для бедных — на каждый день. Или, может, для путешественников — таких, как мы. Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

— Всполох, — я замялся. — Похоже, Андрюшка открывал эти банки по праздникам.

Пару секунд Марина смотрела на меня, потом рассмеялась.

— Выходит, у тебя сегодня большой праздник.

Для нее Андрюшка и я — это одно и то же…

Тишину нарушал лишь скрип снега под ногами. Автодорога свернула в лес. Все чаще попадались КТСМ, разрушенные или уцелевшие. В чащобе замелькали остовы каких-то зданий.

Но вот тишина разрушилась, отступила перед настойчивым гулом.

Между тем мы добрели до моста. Река неторопливо гнала куда-то темную воду.

За мостом рельсы поворачивали и вдруг обрывались. Впереди, все еще на значительном расстоянии, застилая солнце, — высилась ржавая стена, оттеснившая Джунгли, уходящая за горизонт.

— Московская резервация, — прошептала всезнайка-Марина, положив руку мне на плечо.

12
Невидимые стрелы

В Малоярославце палило солнце, плавился асфальт на платформе. Молодая пара, дожидаясь электрички на Москву, кормила хлебом голубей, слетающихся отовсюду. Хлопанье крыльев, воркование.

У синего, похожего на терем, вокзала старушка продавала пирожки, но немногочисленные пассажиры, мучимые зноем, не хотели пирожков, а хотели пить.

Островцев купил в ларьке небольшую бутылку газировки и тут же выпил, наслаждаясь. Помнится, в детстве он любил лимонад и, когда мать возила его в Обнинск, просил: «Мама, купи «чебурашку». Мать сердилась:

— Потом по туалетам тебя таскай!

Но все-таки покупала.

Опустив бутылку в урну, Андрей двинулся через привокзальную площадь. Таксисты, поджидающие пассажиров у потрепанных «жигулей» и «волг», окинули ленивыми взглядами: «Нет, не поедет»; лишь один — порядку ради — окликнул: «Парень, в Медынь?».

Островцев проследовал мимо таксистов, мимо автобусной остановки, гудящей народом.

Улицы Малоярославца широки и пустынны.

Многоэтажек здесь немного и почти все — новые.

Сразу за памятником героям 1812 года — частный сектор, полукольцом огибающий центр города.

Идя по пустынной улице, где низенькие скромные домики перемежались с огороженными высокими заборами коттеджами, Островцев задумался о стремлении людей даже здесь, в ста тридцати километрах от Москвы, жить по — столичному.

За его спиной раздался рев моторов. Мимо, подняв пыль, пронеслись два тяжелых мотоцикла. Татуированные бородачи, закованные в кожаные безрукавки, за спинами — длинноногие девицы, волосы трепещут, будто флаги.

Островцев вспомнил: летом в Малоярославце проходит байкерский слет. Любители мотоциклов, природы, пива и девочек съезжаются сюда отовсюду, преимущественно из Москвы.

«Отдыхают люди», — позавидовал Андрей.

У одного из коттеджей его напугала собака, молча высунувшая из-под забора безухую морду. Залаяла, обнажая клыки.

«У, зверюга, — подумал Островцев. — Понавыводили, сволочи».

Дом Анюты прилепился у дороги к глубокой чаше оврага, дно которого — луг, изрезанный рекой. Там-то и тусуются байкеры. Неподалеку от дома церквушка — маковки сверкают на солнце.

Увидев человека, млеющая от жары дворняжка вскочила, хрипло залаяла, загремела цепью.

Андрей вошел в калитку. По тропинке — мимо кустов смородины и крыжовника — к дому, сложенному из добротных осмоленных бревен.

Надавил кнопку звонка.

За дверью раздался треск, затем — голос:

— Сейчас!

Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Лицо широкое, глаза слегка раскосые, домашний халат открывает сильные руки в разноцветной сетке кровеносных сосудов.

— Вам кого? — спросила женщина, без любопытства рассматривая Островцева.

— Я к Анне Владимировне.

— А ее нет.

Андрей глядел на женщину, ничего не говоря и не торопясь уходить.

— Ну, пройдите, — вздохнула та. — Подождёте… Вы, наверно, с ее работы?

— Да, — соврал Андрей, переступая порог.

— Так может — передать что? Оставляйте смело — я мама ее.

— Нет, — Островцев замялся. — Мне бы лично…

Здесь было царство запахов — приятных и не очень. Андрей уловил запах шалфея, свежего огурца, петрушки, а еще кошки и картофеля в мундире.

Он опустился на лавку в углу — грубую, деревенскую. На окнах занавески с бахромой, на столе — букет полевых цветов.

Мать Анюты присела к столу. Жужжала, билась в стекло муха. Пришла кошка, растянулась на полу посреди комнаты; ходики на стене лениво тикали. Молчать стало неудобно, и Островцев собрался заговорить о погоде, но женщина опередила.

— Чаю не хотите?

— Нет, спасибо.

— Да, в такую жару лучше квас… Да вот нету квасу. Хоть бы уж дождик, что ли, пошел.

Андрей кивнул.

— Земля как камень… Огурцы завяли совсем. А вы сами откуда?

Островцев наклонился, погладил кошку, подошедшую к его ногам.

— Я на станции Родинка живу.

— О, так вам еще дальше ездить, чем Анюте, — на лице женщины мелькнуло сочувствие и вместе с тем незлобивое ехидство. — Рано, наверно, встаете?

— В пять.

— Ах-ах, — всплеснула руками женщина.

Кошка метнулась под лавку, выскочила с мышью и скрылась в чулане.

— А вы бы сняли комнату поближе.

— Дорого.

Андрею стало скучно.

— Да, дороговизна.

Залаяла собака. Женщина посмотрела в окно.

«Идет», — мелькнуло в голове Островцева, и ему стало не по себе: придется ломать комедию перед матерью Анюты.

30